Первый «кулацкий съезд»

(а в т о р с к и й о ч е р к)

Печатается с незначительным сокращением

Вместо предисловия
В череде дней нашей повседневной жизни незаметно бежит время, сменяются поколения. Все дальше уходят в прошлое эпохальные события жизни страны и, соответственно, в закоулках памяти многое начинает забываться, хотя что-то еще хранится, но уже подвергается переосмыслению, а то и сомнению. Поэтому, прежде чем восстанавливать историческую справедливость, надо восстановить историческую память. А она такова:
— 100 лет назад, 24 января 1919 года, большевиками нового Советского правительства было подписано секретное указание, предписывающее почти поголовное истребление казачества как враждебного новому обществу;
— 90 лет назад, осенью 1929 года, началась «революция» на селе, «великий перелом» — коллективизация и ликвидация кулачества (трудолюбивого, зажиточного крестьянства) как класса.
Казалось бы скупые, малозначащие даты, сведения, однако мои земляки-старожилы не понаслышке знают, сколько за ними стоит человеческих трагедий, поломанных судеб и слез.
Перед всеми теми, кто попал в водоворот расказачивания и раскулачивания, кто не дожил и пережил те страшные времена, я склоняю головы и посвящаю этот очерк, написанный по горячим следам перестройки.

***
Не секрет, что одним из чудовищных злодеяний Советской власти были невиданные по своему масштабу репрессии, которые карательные органы (ВЧК-ОГПУ-НКВД) развернули против собственного народа и, в первую очередь, против крестьянства. Про эту запретную тему и наученный горьким опытом народ, и СМИ, и тем более власть старались умалчивать. Казалось, все покроется мраком забвения, еще чуть и «Соловки, Колыма, черный ворон, выселки, этап, тройка, кулаки» и тому подобные новосоветские странные слова начисто выветрятся из памяти народа.
Однако всему бывает конец. На смену 73- Как они начинались и пойдут — вопрос особый: что было — видели, что будет — поглядим. Я же хочу сказать о другом.
Оказалось, что народ еще ничего не забыл, многое помнит, и это служит ярким подтверждением — из истории ничего не выкинешь, история и время все расставляют по своим местам. Вспомним: СМИ словно прорвало — столько на эту запретную тему передач, фильмов, статей выплеснулось по стране, что просто диву даешься. Особенный ажиотаж поднялся в народе, когда постановлением нового российского правительства был издан и обнародован Указ (Закон) о реабилитации жертв политических репрессий и возмещении денежной компенсации незаконно раскулаченным лицам.
Конечно, поздно вышел этот Указ, как-никак 60 с лишним лет минуло с тех пор, как начались гонения на крестьянина — одни страдальцы давно пропали в лагерях, другие отошли в мир иной, унося с собой незаслуженную обиду. Но те, кто остался в живых, что называется, дождался своего часа, им все еще не верилось, что правда все-таки есть, что справедливость восторжествовала. Среди таковых, так думал автор этих строк, деды и отец которого относились к категории раскулаченных и репрессированных, и ряд поповских жителей, воспоминания-рассказы которых я приводил на страницах своей книги «Едовлинские житейские повести и рассказы», уроженка х. Евсеева Алмазова (в девичестве Баксарова) Нина Александровна; уроженка х. Грушева Свинухова (Кострюкова) Мария Ивановна; уроженка х. Черныхина, ныне Блинковского — Перелыгина (Кузнечикова); уроженка х. Попова — Попова (Храпова) Зинаида Алексеевна и уроженка х. Глухова — Филина (Макарова) Елена Николаевна.
Шквал информации, разнокалиберных слухов касательно денежной компенсации буквально взбудоражили народ, побуждая более предприимчивых «кулаков» или членов их семей к действию.
…К июню 1995 года Кострюковой и Филиной добрые и грамотные люди уже помогли достать архивные справки, теперь, по их мнению, им осталось главное — получить деньги, а вот где — они попросили меня узнать в районе. Остальные три женщины тоже были намерены начать сбор документов, но с чего начинать (то есть какие именно и где) — представления не имели, поэтому они с той же просьбой тоже обратились ко мне. Разумеется, в пределах своих сил я пообещал им помочь.
В первую же поездку в ст. Кумылженскую я наведался в так называемую «реабилитационную комиссию» и задал такие вопросы: «Какие нужны документы кулакам или членам их семей, чтобы добиться реабилитации и получить денежную компенсацию? Имеют ли право дети, внуки и родственники претендовать на кулацкие дома, имущество своих родичей или долю незаконно раскулаченных в 30-х годах? И наконец, где будут выдаваться деньги тем, кто попадет под выплату денежной компенсации?». К моим вопросам отнеслись с пониманием, дали консультацию и даже, на время, одолжили экземпляр Закона «О реабилитации».
Дома я внимательно ознакомился с Законом. Он требовал здравого осмысления. Не полагаясь на память, снял копию, прочел — отдельные места по несколько раз — и почесал висок. Ничего себе закон. Мне показалось, что в его формулировку авторы вложили хитроумно-головоломный ребус, цель которого запутать просителя. На эту же мысль наталкивал и перечень необходимых документов. Оказывается, архивная справка — это только полдела, вернее — начало дела: требуется ряд других. Если быть кратким — сценарий все тот же, знакомый. И вот ведь какая получается закавычка: десятый год, как у нас в стране объявлена демократия и гласность, а чиновников, оказывается, опять медом не корми, дай посамовыражаться. Все еще не изжили бумажную волокиту, она, несмотря на перестройку, продолжает расти, цвести и пахнуть. Спрашивается: зачем дергать и запутывать людей, когда они и так настрадались в свое время, прожили путаную и пуганую жизнь длиной в 60 с лишним лет. Почему теперь, по прошествии времени, по-человечески просто им не могут отдать эту мизерную компенсацию?
Создается впечатление, что обнародованный Закон «О реабилитации» по сути своей был специально состряпан так, чтобы у оставшихся в живых «кулаков» отбить всякую охоту заполучить ограбленное государством добро, вернуть попранные честь и достоинство порядочного человека. Я только вздохнул и покачал головой, решив свое мнение оставить при себе и выслушать мнение своих землячек.
Разными путями я оповестил их о сборе в ближайшее воскресенье на квартире у Алмазовой. Этому выходному дню, 30 октября 1995 года, предстояло стать знаменательным, ибо впервые после Советской власти в Захоперском крае намечался первый «съезд кулаков», точнее — «кулачек».
В этот день я встал пораньше, на велосипеде быстро доехал до Поповки. Несмотря на ранее утро, Алмазова Нина Александровна была уже на ногах, хлопотала по хозяйству. Это была небольшого роста, сухощавая, смугловатая женщина с приятным (даже с сетью морщин) круглым овалом лица, черными глазами и когда-то «жуковыми», а теперь изрядно поседевшими волосами. Хромыляя на больных, искривленных ногах, она радушно и приветливо встретила меня и проводила в горницу. Я знал, что она всю жизнь проработала в торговле, что ее муж — Виктор Анатольевич — уже давно умер, и что двое их сыновей живут в городах. Нина Александровна как-то рассказывала, что перебраться к ним из-за непривычного городского образа жизни пока не хочет; хоть и живет одна, но еще сажает огород, держит птицу, корову, правда, с каждым годом ей все труднее управляться с нею: сказывается возраст и одолевающая немощь. Возраст возрастом, но обращаю внимание, что в доме (как и во дворе) — благодаря неугомонным рукам хозяйки — чистота и порядок: все убрано, все, как говорится, на месте, и обстановка ничем не отличается от любой другой работящей хуторской семьи.
Немного погодя «пришкондыляли» Кострюкова Мария Ивановна и Филина Елена Николаевна. Первая полная, среднего роста, с миловидным круглым, уже подернутым временем лицом старуха, знаю — сейчас она живет неподалеку с двумя дочерьми-инвалидами, сын умер, у самой прогрессирует болезнь глаз, отчего слепнет. Мы с Марией Ивановной приходимся дальними родственниками, поэтому меня она всегда зовет «сынок». Жившая с ней по соседству Филина в отличии от остальных выглядит совсем дряхлой старухой, она маленького роста, худющая, удлиненный лик сплошь изборожден морщинами, черные, глубоко запавшие глаза заставляют замереть, узловатые руки, похожие на крюки, кажется, состоят из одних костей, обтянутых сухой темной (можно сказать, землистого оттенка) кожей, из-под которой выпирают путлища иссиня-черных набрякших вен и острых сухожилий. Живет эта бывшая колхозница с небезызвестным мне Филиным Иваном Митрофановичем, есть ли дети у них, нет — точно не знаю. Обе старушки не расстаются с костылями, ходят с трудом, знаю, в своих хозяйствах держат одних кур да кое-как обихаживают огород, живут в основном на пенсию. Несмотря на возраст, обе женщины принарядились, как на праздник: пусть в не совсем новые, но чистые юбки, кофты-вязанки, на ногах длинные шерстяные чулки и простенькие чирики, на голове белые, завязанные по-крестьянски, под подбородком, ситцевые платочки, на поясе — по старинному подвернутые нагрудники, в которых они, как выяснилось впоследствии, принесли самое ценное и нужное для них на сегодняшний день — архивные справки. После традиционного «здорово ночевали», они, подслеповато щурясь, рассаживаются на стульях, поправляют на шее узелки платков, расправляют на коленях нагрудники, кладут на них руки и, оглядываясь, замолкают, лишь изредка перебрасываясь малозначительными фразами.
Вскоре подошла и Перелыгина Анна Афанасьевна. Как всегда подвижная, еще резвая женщина, иной раз кажется, что она со своего быстрого шага вот-вот перейдет на скорую рысь. А ведь на первый взгляд ничего особенного: среднего росточка, сухого телосложения, открытый пытливый взгляд и запоминающееся своей неброской красотой лицо. Умение ходить, держаться, разговаривать и слушать собеседника — все выдает в ней человека грамотного. Это так и есть. Перелыгина всю жизнь работала бухгалтером в конторе Бродтреста, МТС, колхозе, что ставит ее на порядок выше перед вышеназванными хуторянками. Знаю, что с давно ушедшим в мир иной мужем Анна Афанасьевна воспитали троих детей — теперь последние, так сказать, определены, живут своими семьями и основательницу рода радуют внуками и правнуками. Несмотря на одолевающие болячки она еще бодра, держит корову, немного коз, пчел, обихаживает огород и сад. Супротив остальных землячек выглядит более свежей. С костылем я ее не видел ни разу, однако, приглядевшись, все же замечаешь, что неумолимое время наложило свой отпечаток и на нее. Из когда-то прямой и статной фигура сделалась сутулой. Темные волосы напополам обметала седина, лицо немного усохло, появились морщинки, лишь взгляд голубых глаз остался все такой же: проницательный, изучающий и с откровенной простотой подсказывал, что в этом человеке еще не потух интерес к жизни и окружающему миру. Мне оставалось только про себя позавидовать такой энергии и жизнерадостности.
С ходу Перелыгина сообщила, что Поповой З.А. не будет — уехала в Алексеевский район и когда возвернется — никто не знает. Переговариваясь, женщины расселились по комнате. Глянул я на них — маленькие, седые, сгорбленные, усохшие; заскорузлые, разбитые работой руки с негнущимися пальцами то ли от волнения, то ли от вынужденного безделья теребят одежину, поправляют нагрудники — и мне сделалось не по себе. Неужели это бывшие «кулаки», «враги народа»? Неужели это остальцы «последние…» от некогда могучего племени, имя которому крестьянство? Неужели это их — не лодырей, не пьяниц — взялось искоренять государство, чтобы со временем наплодить легионы дипломированных бездарей и тьму самых настоящих лодырей и пьяниц? Признаюсь: я далек от сентиментальности, но в этот момент, чтобы как-то унять подступившие спазмы, я сделал непроизвольное глотательное движение. И достал из сумки долгожданный российский указ, которого эти и тысячи других людей ждали, почитай, более полувека. Но если раньше о нем и говорить не смели, то теперь вот он, новенький, пахнущий типографской краской, циркуляр лежит передо мной и ждет, когда я оглашу его перед собравшимися «кулачками» на их первом в жизни «кулацком съезде».
— Итак, уважаемые женщины, почти все собрались, жаль, что нет Поповой, но, думаю, запланированную сходку откладывать не будем, проведем, — взял слово я. — Вы просили меня узнать, какие документы нужны бывшим кулакам или членам раскулаченных семей? А также: имеют ли право дети, внуки и родственники кулаков претендовать на кулацкие дома и имущество своих родственников, незаконно раскулаченных в 30-х годах? Докладываю, что по вашей просьбе, да и по своему интересу, так как в какой-то степени являюсь потомком «врагов народа», я побывал у юриста и привез вот эту книжечку, которая называется Закон. Я уже с ним ознакомился, теперь прочитаю вам. Читать буду медленно, а вы слушайте внимательно, и если что будет непонятно, не стесняйтесь переспрашивать — я не посчитаю за труд повторить.
Все затаили дыхание и уставились на меня. Я раскрыл брошюрку и, не спеша, начал читать:
— «В Закон «О реабилитации жертв политических репрессий» внесены значительные дополнения и изменения, которые конкретизировали и расширили социальные права незаконно репрессированных и пострадавших лиц. Многие граждане не знают, к какой категории незаконно пострадавших лиц они относятся и куда обращаться с вопросами по решению своих законных социально правовых льгот.

1. По всем вопросам, связанным с судимостью по статье 58 УК РСФСР, в том числе и по получению материалов, подтверждающих факт конфискации имущества… необходимо обращаться…
2. Для решения вопросов по реабилитации осужденных по ст. 58 УК РСФСР лиц и для получения справок о реабилитации, а также о признании пострадавшим от политических репрессий…необходимо обращаться…
Я прервал чтение и глянул на женщин — по их виду я понял, что изо всего прочитанного они, окромя, может быть, Перелыгиной, ничего не поняли. Я постарался вкратце разъяснить:
— Прошу не ломать голову: эти пункты касаются статьи 58 — политической, она представляет интерес разве только для меня; среди вас, насколько мне известно, таковых нет, поэтому перейдем к чтению следующего пункта… который гласит: «Для получения сведений о судьбе в местах отбытия наказания, а также для подтверждения сроков отбытого наказания обращаться следует в информационный центр УВД той области, откуда репрессированные были освобождены из мест лишения свободы, ссылки или выселки». Признаться, тут для меня не совсем понятно к кому — политическим или раскулачиваченным — этот пункт относится, но мне кажется, что документ о месте выселки и времени отбытия необходимо иметь на руках не только политическим, но и бывшим кулакам.
— Читаешь, читаешь и все про политику. А где ж про кулаков пишут? — спросила Перелыгина.
— А вот три остальных пункта как раз и касаются кулаков. Читаю: «По фактам раскулачивания, получения данных об изъятом при раскулачивании имуществе — в областной Госархив УВД…
По вопросу реабилитации раскулаченных и их родственников — обращаться в информационный центр УВД…».
Алмазова зацокала языком и переспросила:
— Оказывается, прежде чем получить компенсацию, сперва надо знать куда писать?
— Все правильно, — подтвердил я. — Почем там, наверху, знают, кого кулачили, а кого нет. Для установления личности, сопричастности к раскулачке, выселке и отбывания срока нужны справки, а чтобы их достать, нужно писать, причем, не абы куда, не абы как, а нужное, по существу — об этом как раз и рассказывает последний пункт:
«Заявление, о возврате конфискованного имущества, возмещении его стоимости или выплате денежной компенсации подается в районные (городские) комиссии по восстановлению реабилитированных жертв политических репрессий по месту нахождения или реализации имущества на территории Российской Федерации на момент применения репрессий, независимо от того, где проживают в настоящее время реабилитированные лица или их наследники. К заявлению прилагаются нотариально заверенные копии документов о реабилитации, а также имеющиеся материалы, подтверждающие право наследования по закону первой очереди (в частности, нотариально заверенные копии свидетельства о смерти реабилитированного лица, о браке — для супруга, о рождении — для детей и родителей, об усыновлении — для усыновленных и усыновителей, решение суда об установлении факта нахождения на иждивении умершего репрессированного лица), свидетельство о браке, если была изменена фамилия наследника».
— Все поняли?
— Плетень какой-то, — прервав наступившее молчание, первой отозвалась Алмазова. — Похожая игра — «Заплетись плетень» — была у нас в детстве.
— И я ничего не поняла, — за следом заявила Филина и, достав архивную справку, гнет свое: — Надо бы деда захватить сюда, он пограмотнее меня, растолковал бы иде деньги получать.
— Погоди с деньгами и дедом! — махнула на нее рукой Кострюкова. — Тут для меня весь этот сказ-указ, как в темном погребу. Расскажи, сынок, понятней, своими словами, с чего танцевать надо.
Выходило, что в словосплетениях последнего пункта более-менее разобралась одна Перелыгина, но и она попросила перечитать его еще раз. Я перечитал и с ее помощью постарался как можно понятней и проще разъяснить заковыристые обороты «Закона»…
— Начнем сначала. Прежде чем получить компенсацию, нужна архивная справка, в ней должен быть список (состав) раскулаченной семьи и опись конфискованного имущества. Кое у кого из вас такая справка есть. У кого нет, первым делом нужно ее запрашивать, то есть писать в Волгоградский госархив… Если там есть «Дело», то ее обязательно должны прислать. Эта справка по кулацкому вопросу самая наиглавнейшая, без нее ничего не добьетесь.
— Не знаю, есть ли про нас какие документы где или нет, — дом-то нам отдали потом, — бросила Алмазова, а вот все остальное накрылось.
— Можно написать, узнать — бить за это не будут, — ответила ей Перелыгина.
Я продолжил дальше:
— К архивной справке нужен документ из тех мест, где раскулаченные отбывали срок: тебе, Анна Афанасьевна, писать в Красноярский край; тебе, Мария Ивановна — в Таджикистан, а кто был на местных спецпоселениях — в областной центр.
— Вот-вот, «отбывал срок», — взволнованно перебила меня Перелыгина. — Чтобы получить такие документы, раз написала в Красноярский областной архив — ждала, ждала так и не дождалась. Второй раз написала — вот до сих пор жду. (Замечу, что затребованные бумаги из Сибири Анна Афанасьевна так и не дождалась. Автор).
— А Линчиха 25 лет отбыла в Таджикистане. Куда, кому писать, ума не приложу, да и не грамотная, и не вижу, — вздохнула Кострюкова.
(Кострюкова, по мужу Линькова Мария Данилевна, по-уличному «Линчиха», доводилась сестрой Ивана Данилича — отца Кострюковой Марии Ивановны; по словам последней «Линчиха была моей крестной, но я звала ее мамой». Автор).
— А мы были в своем районе, на Березовой балке, — подхватила Алмазова, показывая на Филину. — Где ж искать концы: ведь насколько я слышала и узнавала — в районе и в области об этой выселке сведений нет.
— Если нет архивных материалов — нужны заверения двух-трех свидетелей, — пояснил я.
— Какие уж тут свидетели, — замахала руками Алмазова, — их и так, как кулаков, осталось как от пожара травы, да и те, как и мы: слепые, глухие да глупые.
— Все равно свидетелей нужно искать, — стоял я на своем. — Время работает против нас и с этим делом — с архивной справкой — надо спешить. Спешить надо и с реабилитацией. Как это понимать? А так. Политические и раскулаченные до сих пор носят ярлык «врагов народа» и, я поглядел на Кострюкову и Перелыгину, «кулацких отростков» и «негодных элементов». Через эту реабилитацию государство как бы извиняется и снимает такое унизительное клеймо с незаконно репрессированных. По вопросу реабилитации нужно писать в Волгоград, но уже по другому адресу… Впрочем, насколько я слышал от некоторых раскулаченных лиц, такую справку можешь выправлять по своему желанию. А вот документы, подтверждающие, что вы являетесь (я опять глянул в «Закон») наследниками первой очереди, нотариально заверенные копии свидетельства о смерти реабилитированного лица, о браке для супруга, о рождении — для детей и родителей, об усыновлении (если таковое было) — для усыновителей и усыновленных, решение суда об установлении факта нахождения на иждивении умершего (если таковое имело место) репрессированного лица, а также свидетельство о браке, если была изменена фамилия наследника — все эти документы обязательно нужны. Но и это еще не все. Ваши документы в обязательном порядке перейдут в суд, который и решит: положена вам компенсация (доля) или нет.
— О-е-ей! — охнула Кострюкова и покачала головой. — Твои бы слова, сынок, да богу в уши, а не нам. Нашей жизни не хватит собрать все бумажки, думают, что мы ард-веки будем жить, а на самом деле мы доживаем свой век; для них скорее бы мы передохли, чтобы не возиться с нами и не тратиться на нас. — По привычке она все еще боялась произносить вслух некоторые слова, но я догадывался, что она имела в виду государство и власть. — Тут уж свое чего положишь и то забываешь куда дел, а то хотят, чтобы сохранились родительские или родственные справки. Не знаю, у кого они уцелели, а у меня, кажется, только одно Линчихино свидетельство о рождении и смерти идее-то лежит. А иде остальные брать? Жизнь-то наша не медовая прошла, не до бумажек было: то войны-голода, то займы-облигации, то налоги с беспросветной работой в колхозе. Из нужды-нищеты не вылазили. И архивы, я слышала, и церковные, и советские — погорели. Иде че брать? Кто нашу непутевую жизнь отмечал? Кому она была нужна?
Кивнув, Перелыгина подтвердила:
— Все правильно. Кто ж знал, что кулацкие справки потребуются. Да и на родственников кто ж собирал и сберег. У меня вон сколько по стране братов и сестер поразъехалось — кто жив, а кого уж нет на свете. Живой-то может и ответит, а кто ж за покойника станет писать, кому мы нужны:
— И у меня вряд ли че сохранилось, — откликнулась Алмазова. — Вон как трясли нас, с корнем выдрали, до сих пор на нашем поместье в Евсеевом один бурьян растет.
Филина водила головой за каждым говорившим, а когда ей растолковали, о чем идет речь, перекрестилась и прошамкала:
— Ох, господи, отец небесный! Чудеса прямо. Тут уж сами дожили, день от ночи не отличаем, не помним че вчера ели и делали, забываем, как звать себя, а то хотят какие-то старые бумажонки чтоб у нас целы были. Эх! Прожили век за куриный кек, не по-людски, наверное кулаками и отнесут к Шкорикову ветряку (на бугре, у Скорикова ветряка, находится хуторское кладбище. Автор.).
Я был в замешательстве:
— Что ж сделаешь, раз такой «Закон», а по нему столько писанины. Куда ни кинь — писать да писать.
На этот раз Филина расслышала и обронила:
— Вот-вот: напишешь не туда или не такую бумажку — опять посодят. А я до Березовой балки нынче и не дойду. Ходок стала — в день раз поворачиваюсь.
— Посодить не посодят, сейчас не те времена, — обнадежила ее Перелыгина. А вот кучу бумажек действительно надо выправлять. Закон, куда ж денешься.
— Да мало того, что писать, — подхватила Кострюкова, — еще и побегать надо: то по свидетелям, то к нотариусу, то в суд. А куда кидаться — всю жизнь, тележного скрыпа боимся. И куда я побегу, если дюже не вижу, на ногах плохо хожу, какой год из хаты не выхожу, если дочерей-калик бросить нельзя.
Алмазова кивнула:
— Да ладно, рулон бумажек выправишь, а суд — хлоп! — и откажет. Может же такое быть? Может. — И еще раз добавила: — В нашей стране все может быть.
— А мы, гнилые колоды, расскочились, — неожиданно рассмеялась Кострюкова, — думали по нашим справкам уже и деньги можно получать. Бог с ними, с деньгами. Жили без них, без этой подаянки и проживем докель бог отмерил — тут уж нам и жизни осталось. Просто, сынок, обидно, что всю жизнь нас за людей не считали, «кулацкими выродками» были — такими, наверное, и в гроб ляжем.
Алмазова ее поддержала:
— Ага, то ли получишь эту компенсацию, то ли остальные нервы дорвешь. Его, здоровья, и так уж осталось — на чем моталась, и так ходим как на клячах, и руки как грабли стали.
Филина медленно поднялась, темный лик ее был страшен:
— Мы чего? Мы — ничего, побираться не пошли, на чужой каравай никогда рот не разевали. Наоборот, на нас свалились и присосались бауки: то активисты, то колхоз, то сберегательная касса. И активисты, как кулацкое поели, промотали, не расцвели, так лодырями и голоштанниками остались. И колхоз вон опять разваливается, наше, кулацкое не пошло ему впрок — чего ж, для его поддержки, опять людей кулачить, турсучить надо? А нас опять в землянки, на Соловки выселять надо? И сбережения ограбили, и молчок — это все равно, что у нас, у старцев, последнюю сумку отобрали! — с трудом переставляя ноги, загребая палас, Елена Николаевна заковыляла к двери и на ходу бросила: — Ограбили нас и опять же нас за бумажками, по конторам да в суд гонять — да нехай они этими кулацкими копейками подавятся!
— Ну а я, — сказала Перелыгина и тоже поднялась, — если уж затеялась, то попробую довести дело до конца. Погляжу, че получится.
— Спасибо, сынок, что хучь разъяснил нам, головной боли добавил, — поблагодарила меня за всех Кострюкова, вставая. — Хотя, признаться: не знали мы этого закона и спокойней жили, а узнали — словно банку хрена в душу влили.
Кулацкий съезд, судя по всему, закончился. Хромыляя, переваливаясь и кряхтя, его участницы вышли во двор и неожиданно опять сгуртовались на лавочке под окнами дома, опять принялись что-то доказывать друг дружке, жаловаться на грабительскую «раскулачку», перечислять, у кого что было, что забрали за так, где и у кого в огромной России искать правды и стоит ли овчинка выделки счинаться с ворохом мною зачитанных нужных справок.
Делать мне в чужом дворе с чужими людьми больше было нечего: я свою посредническую миссию выполнил. Большого ума не надо, чтобы убедиться — ничего, кроме сумятицы, я в души этих простых женщин от знакомства с Законом не посеял — их мнение оказалось аналогичным моему, если не похлеще. Прежде чем сесть на велосипед, я бросил последний взгляд на согбенных, расшумевшихся «кулачек» и мне почему-то вспомнилась Германия, которая все же сумела — хоть и через время — выделить определенную сумму всем бывшим узникам Третьего рейха. Чужая страна, побежденная держава — и этакий жест милосердия и справедливости! Нашей стране тоже присущи подобные качества, например, всем пострадавшим от техногенных катастроф, терактов, в локальных конфликтах, на шахтах и подводных лодках государство выплачивает материальный и даже моральный ущерб… Но почему же у нас в стране нет списков кулаков? Почему к ним такое пренебрежительное отношение — ведь кулаки, точнее, остальцы от них, одной ногой уже там, в вечности, а их, словно издеваясь, государство, продолжает гонять за бумажками ради несчастной компенсации в 8 тысяч рублей? И самое главное! Государство вешало на кулаков нелестные ярлыки, искореняло их, но до сих пор не удосужилось по-человечески извиниться перед ними, перед напрасно загубленным многомиллионным крестьянством — тем самым крестьянством, на чьих плечах, чьими мозолистыми руками возводились в свое время Магнитогорск, Караганда, Волгоградский тракторный завод и многие другие крупнейшие города и стройки страны. Выходит, подняло государство руку на кормильца страны, половину уничтожило в тюрьмах и лагерях, из другой половины выжало все соки и — забыло, словно и в самом деле крестьяне были людьми второго сорта, не жили в нашем Советском Союзе и не являлись его подданными.
Подумал я про себя обо всем этом и мне, ей-богу, стало стыдно, стыдно и за страну, и больно за бывших раскулаченных, кулаков, кратников, таких вот жалких, морщинистых и согбенных участников первого «кулацкого съезда», что все еще в хуторской тиши продолжали гомонить у меня за спиной.
P.S. Насколько мне известно, после долгих мытарств с документами (переписки, поиска свидетелей, суда) полную компенсацию получила одна Перелыгина А.А. Из остальных, кто завяз со справками и плюнул, а кто, не счинаясь, так и ушел из жизни (по меткому казачьему выражению дождались, когда на том свете с ними расплатились «угольками»).
Вениамин АПРАКСИН.
Рукопись, «Первый кулацкий съезд», написана с 5 по 23 апреля 2004 г.
Материал к печати подготовила Алла ФИРСОВА.